В раю - пою, в аду - пою

... Ей необходимо, чтобы вокруг были люди, которые отражались бы в ней и становились ее «матрешками». Размышляя о том, почему в одном человеке уживаются Моцарт и Сальери, умный и дурак, мечтатель и прозаик, Люба вывела «матрешечную» теорию: душа человека — как матрешка, состоящая из разных и таких непохожих друг на друга матрешечек, каждая из которых — человек, с которым ты познакомился, впечатление, которое он оставил, книжка, которую ты прочитал. «Я решила описать себя через матрешку». Потому у нее так много песен, написанных от лица других. И еще потому, что видит всех не «общим выраженьем», а улавливает блики чувств на лицах и умеет смотреть на мир с тех разных точек, которые не под силу «освоить» одному человеку, если он невнимателен, черств и равнодушен к жизни. Она никогда не была ни майоршей, ни генеральшей, но «Монолог офицерской жены за гарнизонным преферансом» любим народом за точность попадания не в настроение даже — в состояние, не просветленное случайными, будто сворованными радостями, состояние, близкое сотням и тысячам женщин, потому что необустроенная и неласковая наша родина-мачеха — одна на всех.

— В 17 лет мама водила меня к психиатру: «Девочка влюбилась и пишет стихи!» Поэзия — это диагноз. Поэзия — вещь эфемерная, как можно на нее ставить судьбу? Долго я еще пыталась спрятаться, уйти от этого диагноза...

Ну да, ну да, поэт — это не профессия. Мы с вами никогда не скажем: «Она работает поэтом». А если и хочет девочка «стать поэтом», то родители уговаривают ее сперва приобрести нормальную профессию, чтобы так: весомо, грубо, зримо. Папа, юрист, не тянул Любу в криминалистику. Этого хотела мама да и сама Люба. Начитавшись детективов, уверовав, что справедливость достижима, она поступила на юрфак Ростовского университета и благополучно его закончила. В торжестве справедливости убеждалась, работая помощником прокурора и следователем прокуратуры. Еще и преподавала в универе госправо — этакая стервозная, тощая, как сельдь, леди с дипломатом, в ее худосочных ручонках похожим на чемодан. Дни слагались в недели плотным слоем: сидя за столом, где остывало дело об убийстве, она отключалась, поднимала глаза вверх, где вместо потолка — небо, там обнаруживала строчку своего первого хита «Черная смородина». Но пора опускать глаза и ставить подпись, которая решит судьбу человека. «Любая профессия, где сталкиваешься с ежесекундным выбором — это ад», — скажет она потом, когда выбор переместится совсем в другую область, ближе к раю: на какой фестиваль поехать, какие песни взять для спектакля? Из следователя по уголовным делам она вырастала в исследователя человеческой души.

Но, думаю, оттуда, из этих следовательских будней в ее песни попали и обличительный накал (когда не кто-то третий, а «мы» —в числе виноватых), и горчинка безнадеги (не нытье, а независимая усмешка), и патриотическая ирония (без красивостей, без вздохов на скамейке, без придыхания экзальтированной юности). Оттуда пробилась интонация сильной женщины, которой на самом деле не так уж сладко живется на этой земле. Точку профессионального стремления Люба уже обозначила: «Высший пилотаж искусства — находиться на стыке противоположностей, на стыке иронии и фола. Как если бы ты балансировал на ребре монеты, с которого виднои одну, и другую ее сторону. Кто живет на одной стороне монеты (планеты), тот никогда не увидит ее другую сторону.»

Не по-женски лаконично и по-деловому она складывает свои строки в стихи, обходясь без лишних «мелизмов». Ее друг и коллега Сергей Матвеенко как пример поэтической насыщенности приводит молодежи такую вещь. Люба Захарченко мается: «Матвей, песняу меня не идет. Еще бы пару куплетов». «А зачем, Любаня?Ты уже все сказала».

Она на том уровне популярности, когда народ слагает про нее байки. Хотя бы про пресловутую лампочку. Стоило на Грушинском, на гала-концерте Любе запеть: «Разбилась лампочка», как вырубилось электричество. Или: с тех пор в ее подъезде никогда не горят лампочки. Сегодня в Москве про нее говорят: «У Любови Захарченко наступила Болдинская осень». Чтобы стать тем, кто она сейчас, Люба отказалась от той, кем она могла остаться.

— После Гран-При от Булата Шалвовича Окуджавы на Всесоюзном фестивале авторской песни в 86-м году на меня посыпались всевозможные предложения. На каких только фестивалях я не побывала! Но еще больше возможностей передо мной не открылось. Меня смело можно было называть коллекционером отвергнутых предложений. Я все еще думала, что поэт — не профессия. У меня было столько причин, чтобы не шевелиться! Маленький ребенок — разве это не причина? Мама старенькая — разве это не причина? Можно сказать, что лет десять я пребывала в депрессии. Конечно, песни появлялись, но общее состояние было такое: я лежала на диване и оставалось только попросить: «Поднимите мне веки!» Я превратилась в брюзгу: всклокоченная, недовольная, третировала мужа, выглядела старше свекрови. Даже дразнилку про себя написала. Дошла до того, что поколотила шестилетнюю дочку. И тут дошло, что я — фурия, что я социально опасна. Стояла на коленях и просила у ребенка прощения. Я решила, что если не стану хозяйкой своей судьбы, то жизнь прожита зря. В 35 лет я думала, что жизнь кончена. Сейчас мне 41. И я знаю: вечно мы бежим до угла, где прячется счастье. Добегаем — счастья нет. А счастье-то внутри...

— Как же вы решились переехать из родного Ростова-на-Дону в Москву, в которую, вроде бы, и не рвались никогда?

— Влюбилась! — охотно смеется Люба. — Даже Гран-При не заставил меня перебраться в Москву. В Москве — холод и толпы народу! Я до сих пор мерзну и уезжаю домой отогреваться. Мой будущий муж приехал в Ростов-на-Дону... О, к тому времени я уже встала с дивана, три года организовывала фестиваль авторской песни и поэзии «Ростовское метро». Потом, чтобы за него рассчитаться, давала серию концертов. Я стала тем, от кого можно не убегать, с кем можно разговаривать. Я уже стала Ассолью, которая ждала своего Грэя.

— И он оказался под алыми парусами?

— Много лет я мечтала о режиссере, а он — о песне. Потому и возник у нас театральный проект, в котором Сергею принадлежит идея аранжировать мои песни в весьма необычном "формате". В каждом столько нереализованного! Кстати, у нас фантастически талантливый аранжировщик и пианистка Анна Ветлугина. Она тоже очень театральный человек. За что мы любим театр — за проживание в нем желаний и возможностей, в которых нам было отказано в жизни. Да, со мной не просто — у меня тридцать три настроения в день. Меня всегда убеждали, что с талантливым человеком должен жить тот, кто ему будет всю жизнь служить. Конечно, если двое самодостаточны, — безумно тяжело. Но ведь в этом и есть счастье! Каждый из нас личность, а не пустой сосуд, куда можно наливать чужое мнение.

Хотела бы я увидеть того мужчину, которому женщина под сорок не побоялась родить третьего ребенка. В типовой двухкомнатной квартирке, которую они снимают уж который год, с видом на мусорные баки и раскидистые клены, редко когда бывает порядок. Вечером, уторкав детей, Люба с сигаретой в зубах обосновывается на кухне надолго. Время новых песен — ночь. Расписание таково: дом-концерты-театр. На сцене театра «Содружество актеров Таганки» супруг и режиссер Сергей Ходыкин поставил с актрисой, автором и исполнителем песен Любовью Захарченко пять моноспектаклей-концертов. И «Ой, мамочка!», и «Все мы капитаны», и «Чья там девочка была» сложились из ее знаменитых монологов. Каждый из них непредсказуем, как и она сама — женщина, у который бывает по тридцать три настроения в день.

За шесть лет своего московского семейно-творческого счастья Люба написала больше стихов и песен, чем за всю предшествующую жизнь. Потому и говорят, что у нее наступила Болдинская осень. Осень всегда была богата красками и оттенками. Люба приветствует жизнь за то, что та не похожа на себя вчерашнюю и себя завтрашнюю:

— Самые страшные враги — это поклонники. Они все время требуют того, к чему уже привыкли. Они не прощают, если сегодня у меня цикл трагических песен, а назавтра я ударяюсь в лирику. Так и слышу их вопль: «Вернись, не мешай мне себя любить!» А это гибель для поэта. Все жанры, кроме скучного и однообразного. Нельзя раскрашивать мир в один цвет. Нельзя из воздуха убрать кислород. Но и другие компоненты нельзя изъять. В своих песнях я не хочу констатировать различные факты. Констатация фактов — это юриспруденция. Я стремлюсь объяснить: что же происходит со мной и всеми нами? Я не ищу адреналин в крови — я хочу сказать, как легче жить.

Авторской песне барды посвящают сбереженное от основной работы время. Самые упорные, самые инициативные, самые удачливые из них преобразуют любимое дело в профессию. Профессией стал диагноз, оказавшийся неизлечимым. Романтика авторской песни рождается у костров, но авторитет и весомость дают ей именно профессионалы...

— У Чехова есть момент: поставьте мне чернильницу, и я напишу про нее рассказ. Профессия моя заключается в том, что я могу написать так, как хочу, а не так, как получится. Муж много ценных вещей мне открыл, в том числе и про творчество. Он говорит: «Вдохновение придет без предупреждения — и не застанет тебя на месте. Работать нужно каждый день, вне зависимости от вдохновения». Вот Эдит Пиаф — месяц не выходила на сцену, а выйдя, испытала нечеловеческий стресс. Почти каждодневной работой я и прихожу к легкости изъяснения. Пока себя сегодняшнюю не отпишу — не лягу спать. Сплю по три-четыре часа в сутки. Остановиться нельзя. Счастье — это то, ради чего можно спать по четыре часа в сутки. И еще муж говорит: «Кто сказал, что российский поэт должен быть несчастным?»

На Катунском фестивале Люба вела мастерскую, объясняла 14-летнему автору, что если не будет пропускать свои песни через себя, не прочувствует то, о чем пишет, то не получится песни. И тут ей стало плохо, еле дошла до корпуса, чтобы прилечь. Пожилая женщина-туристка, оказавшаяся ее поклонницей, услышала об этом краем уха и тут же пустилась штурмовать невыносимую турбазовскую лестницу, ведущую на гору к административному корпусу, чтобы привести к звезде врача. Врачиха-перестраховщица пустилась убеждать больную, что нужно срочно ехать в больницу. И они поменялись ролями. Люба уговаривала врача не волноваться: «Ничего страшного, это просто нервы и перемена обстановки». Аргумент против отъезда был железный: «Мне же сейчас петь. Я не могу не петь!» Через два часа у нее был концерт на Катунской поляне, не хватило сил заплести косу, Люба вышла на площадку без единой кровинки в лице. Силы возвращались к ней с песней. Это о ней Люба выдохнула в свое время: